Россия моей мечты где-то существует!

Однажды решил перечитать «Маленького принца». По прочтении книги, я понял, что великая тайна и смысл заключены в нашем детстве! Ибо в нем не успели мы отойти еще далеко от нашего состояния до рождения, от нашего единства и срощенности со всем мирозданием. Вот почему в детстве все кажется не таким, не страшным, не враждебным, не чужим. Мы знаем о Космосе, как о холодном, убивающем все живое, пространстве, а ребенок видит в нем приветливое, манящее своим волшебным мерцающим светом, живое существо. Оно так ласково и дружелюбно ему, - ведь только недавно пришел он из этих глубин, которые так бережно и заботливо его сопровождали.

Вспомните, как Маленький принц, разглядывая самолет, покачал головой и сказал: «Ну, на этом ты не мог прилететь издалека…»! Здесь для меня стала ясна вся несостоятельность концепции освоения космоса. Я понял, что с помощью неуклюжих и громоздких летательных аппаратов, пусть и высочайшей степени совершенства, если даже скорость их удастся приблизить к скорости света, хоть через тысячу лет, мы не сможем достичь даже самых близких к нам космических объектов, вне нашей планетарной системы. Но понял я и другое – совершать эти межпланетные путешествия, причем на немыслимые расстояния, мы все-таки будем. Мало того, они, эти самые перелеты, уже давно осуществляются, с самого момента возникновения Вселенной! Способ, которым все это происходит, покажется, правда, не совсем… приемлемым и рациональным для многих из нас. Но давайте хоть на минутку отодвинем в сторону этот ratio-разум, не все же быть ему владыкой-падишахом. Посмотрите, что говорит наш Маленький принц, когда он собрался вернуться на свою планету: «…Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда…

Я молчал.

- Видишь ли… это очень далеко. Мое тело слишком тяжелое. Мне его не унести.

Я молчал.

- Но это все равно, что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального…».

То есть, малыш говорит, что, сбросив с себя тяжесть тела, мы все «обретаем крылья»! Правда, увы, происходит это только в кажущийся печальным для нас момент нашего ухода из материального бытия, которое, собственно, и накладывает на нас тяжкие цепи приземленности. «… Славлю Тебя Отче,… что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам…»! (Матф. Гл11:25)…

Подавляющее большинство людей не в состоянии вырваться из оков материального бытия или, используя индусский термин, сансары (цепи перерождений в этом суетном, греховном мире). Это по силам лишь одиночкам – гениям, святым, неординарным личностям, представление которых, их внутренний мир, формируется мощным творческим импульсом, дерзаниями, фантазиями. Это по силам лишь тем, кто уже в состоянии твердо и от всей души сказать об этой игре: «Довольно! Я больше не хочу!», тем самым, закрыв главу под названием «Материальная жизнь» и начав новую «Жизнь в сфере духовной». Но то уже совсем другой, как говорится, коленкор…

Идеи, в силу своей, идеальности пронизывают все мироздание и, по той же причине, являются категориями неуничтожимыми: «… возникновение и уничтожение не затрагивает подлинной сущности вещей, эта суть для них недоступна, … и поэтому все волящее жить, действительно и продолжает жить без конца» (Шопенгауэр). Согласитесь, что для того, чтобы «жить без конца», одной микроскопической точки, коей является наша с вами планета в бесконечности пространства-времени, явно не достаточно, «Маловато будет!» - как говорится в известном новогоднем мультфильме. По этой причине и наделил нас Создатель, у Которого «обителей много», неисчерпаемым разнообразием вещественных сфер: накапливай, расширяй горизонты свои и выбирай, в буквальном смысле, чего душа пожелает, «каждой сестре, да по серьгам будет». Стремитесь к своему идеалу, ибо он достижим, «ищите и найдете».

Вы, у кого душа тоскует по великой России, не думайте, что времена ее канули в вечность, в небытие. Живет она, родимая, процветает в своем «золотом веке», матушка! Творят там великие Ломоносов, Пушкин, Гоголь.… И вы, чье сердце исходит печалью о славных советских годах, утешьтесь. Совершают свой трудовой подвиг где-то Павка Корчагин, Стаханов, Паша Ангелина, на ратном поле бьются Александр Матросов, Гастелло, герои панфиловцы. И это не повторение нашей истории, не ее клон, а другой, более высокоуровневый вариант, без, скажем, присутствия упырей Берии, Ежова и иже с ними, без Салтычихи и изъянов крепостного права. Они-то отошли в свои, близкие их духу, сферы (есть, несомненно, и такие), где «скрежет зубов», где витает такой приятный им запах крови. Не факт, правда, что они и там наверху, а не в застенках, в силу закона перемены мест между жертвой и палачом, который Евангелие выражает просто - «какой мерой меряешь, такой и тебе будет отмерено»…

Одним словом… Россиянин! «… Мне слишком понятно твое отвращение к политике, твоя печаль по поводу болтовни и безответственной возни партий, прессы, твое отчаяние по поводу войны – и той, что была, и той, что будет, - по поводу нынешней манеры думать, читать, строить, делать музыку, праздновать праздники, получать образование! Ты прав,… тысячу раз прав... Ты слишком требователен… для этого простого, ленивого, непритязательного сегодняшнего мира, у тебя на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты или я, … для нас этот мир не родина…». (Г.Гессе, «Степной волк»).

Будемте же стремиться каждый к своей мечте и идеалу! Будемте искать выхода из «состояния покинутости и одиночества в чужом и злом мире, возврата на родину духа, к близкому и родному!». (Н.Бердяев). Успехов же всем нам на столь нелегком пути становления и поиска своей России!
А закончить хотелось бы словами русского православного мыслителя:
«Человек не «строит», не «порождает», не «полагает» свой мир, — он его находит. Мир дается, открывается познающему субъекту. Но дается он не с однозначной, принудительной, порабощающей необходимостью. Мы должны как бы откликаться на предметные зовы, и в открывающемся творчески и ответственно разбираться, совершать отбор. В этом изначальном волевом избрании мы не стеснены безысходно ни нашим врожденным характером, ни наследственными предрасположениями, ни житейской обстановкою. В этом первичном самоопределении — метафизический корень личности, живое средоточие ее бытия. Ибо человек живет не в уединении, не в монадическом затворе, и не из самого себя черпает для жизни силы. Он утверждается в «другом», и, как остро выразился Вл. Соловьев, «всякое существо есть то, что оно любит»» (Г.Флоровский «Метафизические предпосылки утопизма»). 

Книга (отрывки) - 14

7. «Амстердамский бот»  

 

А тем временем уже через пару дней, благодаря оборотистости и вездесущию разнокалиберных российских представителей средств массовой информации, успевших побывать на месте, о Сфере знали и говорили повсюду. Тем временем не только во всей России, но и во всём мире оживлённо и даже с ажиотажем обсуждали это непомерно и с перехлёстом неординарное явление! Оно затмило все происходящие события. Снимки, и видеоматериалы о нём мелькали на первых полосах печатных и интернет изданий, на телевизионных каналах! Телевизионщики, журналисты и корреспонденты всех мастей, из всех частей света рьяно добивались виз и разрешений на посещение и освещение в своих издательствах, на своих каналах белокаменского чуда. Побывала и группа МЧС во главе с министром. Ожидался со дня на день приезд президента или премьера.

Вся та шумиха поспособствовала ещё большему потоку людей к Сфере и в неё. И если первые переселенцы, в основном обитатели Белокаменска или района, добирались до неё на, так сказать, подручных транспортных средствах – автомобилях, мотоциклах, велосипедах, – то после оцепления наружной территории Сферы милицейскими и военными патрульными подразделениями, люди стали попадать в неё уже с помощью ПКа-эСов, сеть которых в мгновение ока раскинулась повсеместно по необъятным российским просторам. И те самые люди, что в национальных русских одеждах в белокаменском лесу помогали всем желающим пройти сквозь невидимую, но ощутимую и непроходимую  границу вовнутрь, теперь помогали мгновенно переместиться туда из любой точки России. Для этого было достаточно лишь изъявить желание, высказав или даже помыслив что-нибудь вроде: «Вот бы попасть туда, посмотреть…!», после чего заинтересовавшийся тут же получал письменное приглашение с пояснениями, куда для исполнения его желания необходимо явиться и что сделать.  Таким образом, поток переселенцев не только не уменьшился, а многократно возрос.

   После того, как министр МЧС со своим сопровождением побывали внутри Сферы, с несказанным удивлением понаблюдав бурлящую, вдохновенную и деятельную её жизнь, он имел доклад о поездке на самом высшем уровне, что значительно ускорило посещение дивного объекта самим премьером. На эти визиты обитатели (или как они уже называли себя – сферяне) не обращали никакого внимания, занимаясь своими делами и лишь экскурсовод, которым, как нетрудно догадаться, был не кто иной, как Пётр Николаевич Соболевский, добросовестно разъяснял высоким гостям всё, что тех интересовало. Словом крайне озадачившись, не зная, что со всем тем делать, высшее руководство страны не придумало ничего лучшего, как назначить некую комиссию и группу ответственных за связь со Сферой и по старинке не столько отгородиться, сколько отгородить войсками её саму от назойливого внимания зарубежья.

Активно проявляли интерес, крайне заинтригованные и удивлённые американцы, до того спесиво считавшие, что всё самое значительное и весомое в жизни планеты должно происходить у них или по крайней мере с их ведома. Они навязчиво и часто предлагали различные совместные проекты по изучению «странного и вероятнее всего небезопасного явления», нескромно и тупо вуалируя в тех пропозициях превосходство своих учёных, науки, техники и их материального обеспечения. Доходило до предложений совместного военного вторжения и возложения всех расходов на себя. Российской стороне приходилось всячески оттягивать переговоры, дипломатические и научные встречи по этому вопросу, переносить его рассмотрение на более поздние сроки, одним словом по мере и возможности тактично избегать всего, что его касалось. И лишь когда янки, потеряв терпение, а за ним и такт, заявили, что то необычное явление, которое возникло на русской земле, из таких, что принадлежат всей планете, что беспокоит оно всё её население, что оно может таить в себе угрозу даже для её жизни, Россия ответила твёрдо и недвусмысленно. В ответе звучали железные нотки нетерпимости к вмешательству в свои внутренние дела, сквозила уверенность самостоятельно и своими силами справиться и разобраться в вопросе, сдержанные заверения в том, что если понадобиться помощь извне, то американская сторона непременно будет осведомлена об этом и т.д. и т.п. И те как-то сникли и приуныли, интуитивно чувствуя, что всё это неспроста и не преминёт их коснуться. Они, всё ещё по инерции и лишь бы как-то действовать, предпринимали уже косвенными путями, в обход России попытки давления на неё через ООН, через Евросоюз, через всё, что только было в сфере их влияния, в сфере их сил и возможностей.

 

*                     *                      *

А деятельная жизнь самих сферян, не обращая внимания на всю ту возню, что вокруг них происходила,  не замечая всей той шумихи, была в самом разгаре, с каждым днём входила во всё большую силу, била ключом, находилась на небывалом подъёме! Людей всё прибывало, становилось с каждым днём больше. Соответственно и дел прибавлялось. Но это-то и приносило вдохновения и решительности справиться с теми делами, чтобы с ещё большим опытом, с двойным энтузиазмом и задором приняться за новые! Работы хватало всем, работы было непочатый край, все были загружены ею, но никто и не думал стенать и жаловаться, а тем более увиливать и филонить. Наоборот, все без исключения горели пламенем идеи великого строительства! Это в первую очередь касалось сферян плотских, но и организаторы, представители Руси Бирюзовой не были лишены того горения. Им доставляло столько радости, столько положительных переживаний их участие в возрождении русских людей, в формировании их нового жизнеустройства! Их так обнадёживало и даже укрепляло и без того прочную уверенность в успехе небывало быстрое, стремительное возрастание высокого человеческого и русского начала в людях, их жадное стремление впитывать всё новое и для них удивительное, а также припоминать, извлекать из собственных же глубинных духовных тайников старые свои клады, покрывшиеся толстыми напластованиями наносного и ненужного.

Но было бы ошибкой и заблуждением представлять себе всё то общественное бурление и жизненный подъём, как нечто лихорадочное, нечто суетное. Нет! Спешка сферянами не приветствовалась, а даже осуждалась. Всё происходило с благородной и достойной неспешностью и мудрой неторопливостью. И единственной быстротой, от которой любой мог прийти в недоумение, от которой могла пойти кругом голова, была невероятная быстрота перемен вокруг! Таким образом, древняя мудрость, советующая «спешить, не торопясь», была идеально здесь воплощена, была всегда здесь востребованной  и актуальной.

На третий день после появления Сферы у Дмитрия Григорьевича и Виталика в стрельских квартирах поочерёдно разрывались их мобильные телефоны, забытые ими и оставленные, сиротливо теряющие свой электрический заряд в карманах куртки и пальто. В телефонах Храмовы уже не нуждались, ибо всё, что имело к ним касательство, всё, что могло быть с ними связано, что могло быть к ним обращено из любой точки вселенной, было тут же им известно в мельчайших подробностях и деталях. И если между собой все русичи могли иметь такую телепатическую связь, не зависящую от расстояний и пространств, то с обычными людьми этой связи не было, или вернее сказать она могла быть, но в некоторой степени была она односторонней. А поэтому нужно было что-то и как-то отвечать Рите, нужно было как-то снять её обеспокоенность, которою и вызваны были те звонки. Дел у обоих было, как говорится, невпроворот, заняты были оба чрезмерно, но они решили в тот же день решить вопрос.

Виталик мысленно заставил телефон сестры воспроизвести свою мелодию…

Рита с самого утра в этот ненастный, серый и прохладный июньский день сидела дома. К четырём часам нужно было ехать к врачу-гинекологу на обычный плановый осмотр: как протекает беременность, как развивается плод? Стайн обещал успеть вернуться с работы и отвезти её. Всё то время, как они узнали о будущем рождении своего сына, муж относился к ней по-особенному бережно и тепло, всегда был лёгок на подъём и, что называется на подхвате. А вместе они, спаянные благородной целью создания крепкой семьи и счастливые, готовились в середине августа стать отцом и матерью, готовились к встрече своего первенца. 

Сидя на мягком диване и утонув в его подушках, Рита, отстранённо задумавшись, с налётом обеспокоенности на лице, смотрела в огромное на всю стену окно своего домика-понтона. Лодок в такую пасмурную погоду на канале почти не было, лишь пара белых лебедей с выводком четверых своих малюток в некрасивом сером пуху да тройка юрких чёрных желтоклювых уток «мокли под дождём». За окном чинно проплыл длинный весь под стеклом экскурсионный катер «Амстердамский бот», раскачав волнами из-под себя водоплавающих птиц. Вслед за ними стал покачиваться дом, вызывая приятную истому в животе. Среагировал и малыш, зашевелившийся внутри, шаля и играя. Рита, как бы успокаивая его, осторожно положила обе руки на живот, уже изрядно обозначенный. Она вспомнила, что сегодня следовало бы полить комнатные цветы, но вставать не хотелось. Приятно отметила про себя, что цветы снаружи поливать не нужно – несколько дождливых дней кряду уже сделали это за неё с запасом.

Её обеспокоенность была вызвана вчерашним вечерним звонком украинской своей подруги – крымчанки Ирины. Та, с разбегу спросив, не смотрела ли она новости по седьмому каналу и, услышав отрицательный ответ, взахлёб поведала о чудо Сфере на родине Риты. Ирина, уже давно обосновавшаяся в Амстердаме, выйдя замуж за голландского спортсмена, сыпала такими фактами, верилось в которые с трудом. И зная её склонность к, мягко говоря, преувеличениям, зная также, что и сама подача новостей не всегда корректна, Рита не спешила всему верить. Однако же в душу вошла некоторая обеспокоенность, а то и тревога. Дабы рассеять её, она решила в тот же вечер позвонить брату или отцу. Но звонки им обоим не дали результата, не освободили от тревоги, …никто ей на них не ответил. Она в мыслях своих пыталась найти объяснения такому странному синхронному молчанию, пыталась разгадать тот ребус. Оба могли быть на работе, быть заняты? Вполне могли, но не до такой же степени, чтобы, как сговорившись, не перезвонить затем! Может быть, двухчасовая разница во времени? Чепуха! Было не так поздно, особенно для Виталика! Подспудные волны интуиции наталкивали на смутные догадки о связи между таким молчанием отца и брата и невероятными новостными байками, которые сообщила ей  Ирина. Попытка связаться по интернету тоже ничего не дала – брата на связи не было. Рита поделилась своим беспокойством со Стайном. Тот успокаивал её, говоря на ломанном русском её же любимыми выражения, – «утро вечера мудренее» и «я подумаю об этом завтра». Так, озадаченными и встревоженными, они оба (а может быть и все трое – кто знает?) вчера и уснули.

Сегодня муж звонил с работы уже два раза, но ей нечего было сказать ему, поскольку и сегодня на её несколько звонков одному и другому никто ей не ответил. Стайн по телефону снова всячески старался успокоить и подбодрить, но ей было не до спокойствия, не до бодрости. Она ещё раз выжидающе посмотрела на стеклянную поверхность журнального столика, на котором безнадёжно замер её мобильник. И вдруг, словно под гипнозом её взгляда, тот сначала как-то боком поехал по стеклу, затем завибрировал и задребезжал, тут же разразившись мелодией «Ламбады», которая была любимой песней их с братом детства и по этой причине присвоена его номеру. Рита быстрым движением схватила телефон:

- Да! Виталик! - громким и взволнованным голосом произнесла она. - Я сейчас перезвоню!

У них была договорённость, что из-за ужасной дороговизны звонков из России всегда звонила она. Если же какая-либо необходимость заставляла позвонить их, то она сбрасывала вызов и тут же перезванивала.

- Не надо, Рита! - с удивлением услышала ответ. Голос брата был ровным, спокойным и каким-то таким, что в душе всколыхнулось, что вся она заволновалась ещё больше.

- Что случилось? - затаив дыхание, едва выдавила Рита вопрос.

- Да… как тебе сказать…

- Ну говори! Не тяни! - чуть не закричала она. Её охватило волнение за отца.

- Успокойся! Не кричи! Всё в порядке!

- Где папка?

- Вот рядом со мной сидит…, пьёт кофе…

От души отлегло, она про себя вздохнула, но тело всё ещё было охвачено мелкой дрожью, было покрыто рябью гусиной кожи.

- Ах вы ж, такие-сякие! - принялась было укорять Рита брата. - А я вчера звонила-звонила и одному, и другому! Места себе не находила! Стайн тоже… А вы!

- Подожди, малая… Подожди, - Виталик, в детстве так называвший сестру, и теперь часто вспоминал это слово. - Тут такое дело… Мы с батей сейчас …здесь, в Амстердаме…

- Что!? - глаза у Риты округлились от удивления, ей показалось, что она ослышалась. - Где!?

- Да вот… здесь на вашей еврейской улице…, на Йоденбриистраат, возле домика Рембрандта на мосту за столиком. Батя кофеёк попивает, а я пиво… Если выглянешь из бокового окна, то можешь нас увидеть…

Глаза Риты всё больше округлялись от всё большего удивления – она не верила, она была в полной убеждённости, что это очередной розыгрыш брата, но, всё же, прижав плечом телефон к голове и уху, подняла жалюзи бокового окна, из которого хорошо было видно то место, о котором говорил Виталик. Она тут же увидела его и отца за столиком кафе на мосту у самых его перил, благодушно и даже весело по заговорщицки наблюдающих за её движениями, за её ошарашенной озадаченностью, переходящей в ступор!

- Ах вы ж, …разбойники! - едва опомнившись, в сердцах воскликнула Рита энергично погрозив им пальцем. Она, не медля, схватила прозрачный дождевик, накинула его и, захлопнув дверь, неловко со своим объёмным животом выбежала на улицу. Дождя уже не было, и она на ходу откинула с головы капюшон дождевика.

Ровно через минуту Рита обнималась с отцом и братом, с напускною сердитостью трепля их вихры:

- Ну, ни стыда! ни ума! - добродушно-укоряюще выговаривала она, осторожно присаживаясь на стул. - Вы что не знаете, что в моём положении вредно волноваться? …Что стар, что млад!

Их столик, с недопитым стеклянным пивным бокалом и полупустой чашкой кофе, находился под большущим зонтом из синего брезента с какими-то на нём надписями. Людей вокруг было немного. Подошла белёсо-рыжая и внушительных габаритов девушка-официантка с улыбчивыми голубыми глазами, поинтересовавшись, не будет ли дополнительно каких-либо заказов? Рита спросила себе апельсинового сока.

- А ко мне домой, пятьдесят метров дойти было слабо? Так утомились длительным путешествием, что до этого поворота едва доползли и здесь бросили якорь? - всё корила она, когда официантка ушла выполнять заказ. - Вы когда приехали-то, флибустьеры вы этакие? По туристическим, небось? И главное – тайком! Ни слова! Ну я расскажу всё Стайну! Пусть он вас по-мужски распечёт! Он, кстати, сегодня уже два раза звонил! Переживает о вас, лоботрясы! Надо ему хоть позвонить, успокоить…

Рука её потянулась к карману, но тут же вернулась на поверхность столика – вспомнилось, что из-за спешки и волнения, в котором она покидала дом, телефон там и остался. Всё то время, пока Рита засыпала отца и брата укорами и вопросами, они, дружно подперев кулаком подбородки, смотрели на неё какими-то удивительно добрыми и всепонимающими, пронизывающими насквозь глазами. Их взгляды, казалось, слились в один такой взгляд, который о многом говорил, в котором было написано и ясно читалось так много хорошего, верного и чего-то по-домашнему неземного. Под действием этого взгляда у неё вдруг подкатил к горлу ком, ей захотелось плакать. Она замолчала, переводя заволакивающиеся слезами глаза с одного на другого. Отец медленно положил свою тёплую, в мягких мозолях, такую знакомую и родную ладонь на её руку. В это время за спиной возникла большая официантка. Стукнув по столу стаканом с оранжевой жидкостью в нём, она улыбнулась и пожелала приятного аппетита. Рита рассеяно ответила, с усилием ответив также и на улыбку. Это отвлекло, это помогло ей справиться с нахлынувшими чувствами и не заплакать.

- Ну, ладно! Розыгрыш удался! Пошутили – и будет! - опустив глаза, выговорила она решительно и как бы подводя итог. - Пойдёмте домой!

Она с видимым усилием медленно стала подниматься со стула. Виталик поспешил ей помочь, подхватив под руки. Все трое не спеша пошли пробираться между столов и стульев, между редких посетителей к выходу, оставив после себя недопитые пивную кружку и кофейную чашку, а также нетронутый стакан с апельсиновым соком. Проходя мимо что-то записывавшей приветливой официантки-гренадёра, Дмитрий Григорьевич расплатился с нею и стеснительно попрощался.

Снова заморосил дождь, придавая улицам Амстердама серого, унылого, и какого-то пасмурно-склизкого вида. Рита накинула на голову капюшон дождевика и забеспокоилась, что отец с братом промокнут, не имея защитной от дождя одежды. Те, слегка улыбнувшись её беспокойству, загадочно переглянулись между собой. Вошли в дом. Рита повернула регулятор температуры на большую отметку – она, как все русские, любила тепло, а к тому же она переживала, как бы ни застудились её дорогие гости. Когда миновали первые минуты рассматривания картин и фотографий на стенах, осмотра полок с книгами и компакт-дисками, когда хозяйка быстро сообразила на маленьком журнальном столике что-то из напитков и сладкого, когда все, глубоко вздохнув, удобно устроились в креслах и на диване, воцарилось благодушное молчание. Рита всё ещё не могла поверить, что здесь у неё в гостях оба и одновременно самых близких её человека. Она была рада такой приятной и чудесной неожиданности, она в нетерпении ждала объяснений, она в мыслях уже думала и надеялась, как здорово они проведут все вместе время, планировала, куда они со Стайном сводят отца и брата, что они им покажут в Голландии. Вспомнив о муже, она тут же потянулась за телефоном на столике, но вдруг услышала нечто, крайне её поразившее и озадачившее.

- Не надо, Рита, звонить Стайну… Пока не надо. - сказал отец, мягко, но серьёзно на неё посмотрев.

В наступившей тишине отчётливо и ясно было слышно, как тикают часы на деревянном комоде, как крякают чему-то  оживившиеся утки за окном, как всплёскивает о борт мелкая волна. Рита застыла в ожидании, сердце её тревожно стучало.

- Мы за тобой, сестрёнка…, - также мягко произнёс Виталик.

И снова тишина. Снова молчание. И лишь два непонятных ей, но таких родных, таких  располагающих к полному и безусловному доверию взгляда испытующе рассматривали её, словно о чём-то спрашивая и куда-то зовя. Лишь участившееся до предела её дыхание давало знать, что она не умерла, не спит и не бредит, что она жива и видит всё наяву. На лице изобразилось мученическое выражение.

- Умоляю вас…! Ну расскажите же наконец, что всё это значит! Папа…! Виталька! – взмолилась она.

- Не надо ничего говорить, дочка… Просто пойдём с нами! Там всё сама увидишь! Да и мама заждалась…

На Риту нашло какое-то безвольное оцепенение. Она почувствовала свою подвластность отцу и брату, но вместе с этим, она почувствовала и полное, абсолютное доверие к ним, ею овладевало, в неё входило ощущение какой-то всеохватывающей защищённости и одновременно её наполняло нечто значимое и прекрасное, дух захватывающее и делающее беспредельно счастливой! Она ничего не понимала, она не чувствовала в себе ни единой мысли, способной всё то объяснить, но она готова была до последней своей клетки раствориться в такой благостной волне, на неё нашедшей! Она машинально, плавным движением вложила свои руки в ладони брата и отца, которые уже стояли и ждали от неё этого и они все трое пошли… прямо на окно. Рита, с дух захватывающим чувством радости, чувством дикого восторга, с замиранием сердца видела, как они втроём (вчетвером!) без всяких усилий прошли сквозь стекло и оказались прямо перед бортом делающего очередной круг по каналу катера, она видела, как прямо перед её глазами таяла и растворялась надпись на борту «Амстердамский бот»…

В половине четвёртого Рита сидела в своём домике на том же диване, что и утром, и то и дело поглядывала на часы. Дождь за окном, похоже, зарядил надолго и не собирался прекращаться. И вроде бы та же озабоченность, что и утром, была обозначена на её лице, но на самом деле, какая же пропасть была между её утренним душевным состоянием и теперешним! Как они кардинально разнились между собой! С минуты на минуту должен приехать Стайн… Какими словами она объяснит ему, каким способом она сможет убедить его, что они должны ехать не к больнице, не к гинекологу, а совсем даже в противоположном направлении? Да туда и ехать-то не нужно, а лишь сделать шаг…! Всё как в калейдоскопе ярко и узорно проходило в её памяти! И воспоминания те были так свежи, так выпуклы и чётки! Но не сон ли это? Мама, бабушка, дедушка, отец, брат..., родной до боли дом…!  Не уснула ли она ненароком на своём диване, под убаюкивающий ритм дождя, не провалилась ли в беспамятстве? Малыш, словно понимая её переживания и желая ободрить, зашевелился в животе. Она по привычке положила на то место обе руки. «Мой мальчик! Мой русский мальчик!» - подумалось как-то по-особенному тепло и нежно. А ещё подумалось, и уже со стыдом, с укором самой себе, о том, …что это было за наваждение с Голландией, что это было за ослепление этой микро-страной? Как она, до кончиков ногтей русская, позволила себе купиться на всё то по большому счёту мелкое, пошлое и никчемное, что окружило её в здешней жизни, что заполонило всё её время, что заняло без остатка все мысли и стремления? Разве такой она была прежде, когда-то? Разве это не она с отцом, с мамой, с Виталиком взлетала в мечтательные выси, где им сопутствовали людские любовь, благородство, честность, святость? Разве сама она в мыслях не совершала великие поступки и подвиги вместе со своими любимыми литературными героями? Боже мой, как теперь стыдно! И ещё думалось о том, достойна ли она, не приложив со своей стороны ни малейшего усилия, не пошевелив пальцем, а авансом, в кредит получить жизнь, о которой можно было лишь мечтать, на которую можно было только надеяться?!

Снова, и в который уже за день раз, за окном обозначился белый борт неспешно плывущего мимо и надоевшего «Амстердамского бота», отворилась дверь, и вошёл её муж…

 

 

   8. Per se ipsam*  

 

Сколько верёвочке ни виться, говорит народное изречение, а концу быть! Незаметно свивается и конец этого повествования… Подходит к финишу путешествие по волнам его моря, по его заливам и проливам, между рифов и скал. Уже видна береговая полоса, уже усматриваются очертания берега, неумолимо свидетельствующие об окончании долгого плавания, уже всех его участников охватывает радостное чувство благополучного его завершения, а оставшееся расстояние водной глади не столько отдаляет от берега, сколько приближает к нему. И хотя многим событиям предстоит ещё быть, многое ещё должно будет случиться, со многими нашими знакомыми ещё должно будет произойти нечто значительное и замечательное, ибо почти всё незначительное и нехорошее отойдёт и канет в прошлое, но… Но, следуя правилу своевременного ухода (ухода не обязательно по-английски), думается, что пора подводить итоги, пора приближаться к тому моменту, когда маленькая точка послужит завершением большого, во всяком случае, довольно объёмного, дела, и когда поставится она в конце не только с чувством некоторого облегчения и удовлетворения,

 

______________

*собственными силами (лат.)

 

но и с чувством тревожной обеспокоенности: всё ли так сделано, как задумывалось? всё ли высказано, что хотелось высказать? не упущено ли чего, не забыто ли?

Миссия, которой было вызвано появление в земных пределах отнюдь не земного образования – Руси Бирюзовой или Сферы, к концу лета благополучно и с ожидаемым успехом завершалась. Через то благотворное и оздоровительное для тела и духа влияние, которое на всех оказывало само присутствие Сферы, через её перековывающее и формирующее в творчески-созидательном ключе обучение прошли многие сотни тысяч, а то и миллионы русских людей. И все они получили наглядный и вдохновляющий пример тому, как можно и как должно жить на земле! Все они на отлично заучили тот урок общественной жизни, в которой главенствующим началом является любовное, уважительное и бережное отношение людей друг к другу, в которой труд и созидание приносят радость и счастье! Все они крепко усвоили те правила, те законы, незыблемое исполнение которых гарантирует качество и светлую наполненность бытия им, их детям, следующим поколениям, которые всё больше будут приумножать их почин, их начинание. К тому же им было с чем сравнивать! Они могли проводить параллели между вещами, которые они видели собственными глазами, которые прочувствованы ими на собственной своей коже, которые пережиты и переосмыслены ими в собственных их душах! И такое сравнение двух миров, через которые им пришлось пройти, пробу с которых им пришлось снять лично, было явно не в пользу прежней жизни, чудовищно с нею разнилось.

Тут следовало бы отметить тот факт, что те три месяца присутствия Сферы, которые вне её пределов пролетели привычно скоротечно, в ней самой имели несколько другой временной размер, ибо время в ней, как и пространство, варьировались в тех пределах и величинах, какие были необходимы для достижения результата, для выполнения предстоящих задач. Все люди, становясь сферянами, хоть и жили по так привычным для них часам, хоть и учитывали в своей деятельности даты и сроки, но все те временные категории были неведомым им образом изрядно растянуты. Таким же неведомым образом, невидимой помощью русичей и пространство внутри приводилось в то соответствие с потребностью в нём для всё более прибывающих людских количеств, нисколько не меняясь при этом снаружи. Словом то удивление, которое испытал Виталик Храмов, когда проведя с родственниками и друзьями при первой встрече почти целый день, он узнал, что вне Сферы прошло лишь несколько минут, ещё в большей мере коснулось его сестры Риты. Она вообще прогостила несколько незабываемо светлых сферных дней, не расставаясь с Марией Ивановной и с бабушкой ни на минуту, побывав там, где только можно было побывать беременной женщине, посмотрев то, что только можно было ей  посмотреть. Всё её приводило в восторг, всему она восхищалась и радовалась как ребёнок, а её собственный малыш – она это ощутимо чувствовала – просто ликовал внутри! Из-за тех по её словам «былинно-русских советских реалий», которые были всем сердцем ею приняты, в которых она, не медля, без остатка растворилась, как зачарованная всё повторяя шёпотом: «Милое! Родное!», Рита напрочь позабыла о своей жизни в Голландии и даже о Стайне! Она также напрочь позабыла о своей склонности и пристрастии (особенно в последние «особенные» месяцы) к дивану, ибо, как и всеми до неё, ею овладело такое небывалое бодрое состояние радостной деятельности, которое к тому же сочеталось со столь же бодрым и здоровым состоянием тела, о существовании которого она никогда прежде в своей жизни не подозревала! И можно лишь догадываться, каким контрастным холодным душем было для неё возвращение, пусть и на час-другой, в амстердамский промозглый и серый дождливый день, в своё теперь уже унылое и убогое, не радующее, а скорее вызывающее какую-то брезгливую жалость, водоплавающее жильё…  

Не хотелось бы также забыть упомянуть о множестве тех невиданных и невообразимых способах производства материальной составляющей жизни земных людей, переданных им Русью Бирюзовой, о тех технологиях получения энергии, которым русичи обучили русских и которые были совершенно безопасными для земли, воды и недр, для экологии и здоровья планеты, а, следовательно, и для здоровья людей, её населяющих. К тому же потребность в самой энергии сократилась на порядок и имела устойчивую тенденцию к постоянному сокращению и впредь. Этому поспособствовали те самые ставшие привычными до обычности примеры сотрудничества с природой (а не власти над нею!), которые были дарованы людям в виде Ка-эСов, эМэЛэНов, МАЛов и с помощью которых была сведена практически до нулевой отметки потребность в транспорте, средствах передвижения, подъёмных средствах и т.п.

Однако же даже такие грандиозные перемены окружающей среды, такие невиданные доселе её преобразования являлись ничем по сравнению с теми изменениями, что успели произойти в людях, с тем сдвигом сознания и духа, что в них накрепко вошли, что смогли за столь короткий срок кардинально изменить само их естество. «Школа Сферы» благотворным и спасительным образом подействовала на миллионы людей, прошедших через неё, привила мощную инъекцию против праздности и лени, апатии и безразличия, против различных видов вредных привычек, а уж тем более против тяжких преступных проявлений. И сделано это было не при помощи каких-либо лекарственных средств, и не с помощью неких медицинских чудодейственных методов и систем, когда человек есть пассивно выжидающая обеспокоенная единица, а с помощью активнейшего добровольного участия его в коллективном труде, в масштабном и грандиозном построении чего-то небывалого и нужного! И в этом случае человек проявляет беспокойство, но беспокойство то – не шкурное, не забота о своём «бесценном» организме! Беспокойство то совсем противоположного характера, совсем иной направленности! Оно – о результатах всеобщего строительства, о его успешности, о всеобщем благе!

Словом, после ухода Сферы восвояси, русских людей ждала ещё более трудная и напряжённая работа – работа по обустройству своей земли, по оздоровлению всей планеты! Впереди их ждало много нового и интересного! Впереди были небывалый (и уже в масштабах всей страны!) подъём патриотизма, невиданный интерес к своей истории, своим корням, всеобщий образовательный и культурный бум! Впереди наступали времена осветления мира, постепенного изменения в сторону добра его облика, его состояния! И те, которые были (вернее, они считали, что были) хозяевами жизни, вдруг прозрев! станут делиться и отдавать! Вдруг поймут они, что получает человек по мере того, сколько он отдаёт (опусти в воду реки вниз по течению хлеб – и с верховья он к тебе приплывёт уже с маслом), и поняв это, станут с верою и энтузиазмом помогать тем, кто были изгоями той самой жизни! Всех вдруг всколыхнёт нечто, до того им неведомое, нечто такое, что объединит людей, заставит их вспомнить о таких вещах, как человеческое достоинство и честь, благородство и сострадание, единство высоких целей и счастье их достижения! Все вдруг почувствуют и поймут, что они не безликая масса, не аморфное образование, не броуновское движение, частицы которого разнонаправлены, обособлены и враждебны друг другу, а народ, спаянный общим духом, общею верою, общим движением! Народ, который в величественном и полном достоинства и благородства том движении никого не станет угнетать, ни на кого не намеревается давить, будет считаться с другими, будет оказывать помощь остальным, готов делиться с бедными и отсталыми от собственного избытка, от щедрости и широты души!

Ещё впереди растерянность и даже паника сытых Европы и Америки при виде тех колоссальных изменений во внутренней жизни России, её невиданных темпов продвижения по пути благосостояния людей, взлёта её науки и техники, международного влияния и авторитета. Они вдруг враз поймут, что при таком уровне техники и новейших технологий, при таком бурном дальнейшем их развитии и совершенствовании в России, все их собственные вооружения, которые до того обеспечивали им превосходство и положение чуть ли не хозяев и вершителей судеб планеты, превращаются в груду хлама, в кучу металла. Более же всего вызовет у них тревогу то, что они увидят некое чудесное и необъяснимое перерождение самих русских людей, их духа! Они увидят в них наследников того народа-победителя, который  победил Наполеона, который раздавил фашизм, достоинство и волю которого ещё никому не удавалось согнуть и переломить! И они сникнут, они притихнут, впадут в уныние и депрессию… Но всему тому ещё предстоит быть, всему такому ещё надлежит осуществиться!

 

*                     *                      *

Осень господствовала уже в полной силе, избавив деревья, кустарники и траву от зелёного однообразия, перекрасив их одежды в свои любимые золотисто-багряные цвета. Небо становилось молчаливее и глубже, словно готовясь принять вскоре свой величественно суровый зимний вид. Природа замирала, природа готовилась ко сну.

А истерзанный, с оторванной лапкой, едва живой наш рыжий муравей был уже почти у цели своего нелёгкого путешествия. Всего сотню метров осталось преодолеть ему, дабы оказаться в большой своей семье, среди своих. Он уже добрался к кромке того самого оврага, с которого начались его злоключения, где над ним сомкнулся крепкий клюв ласточки, унесшей его в такую даль. Уже попадались знакомые предметы, как вот этот кусок зелёного стекла от разбитой бутылки, на котором он с несколькими своими товарищами теплым солнечным весенним днём (казалось, как давно это было!) вступил в бой с греющейся на солнце зелёной лоснящейся в его лучах гусеницей…  

Сейчас, осенью, когда шар животворящего светила уже не так щедр на тепло, по ночам приходилось прятаться в глубокие щели в земле, чтобы уберечься от заморозков. Сколько же испытаний выпало на его долю за те месяцы, что он находился в пути! Сколько пришлось выдержать схваток не на жизнь, а на смерть с чужаками, с самой природой, которая, казалось, намеренно старалась свести его со света своими грозами и ливнями, градом и ветрами-суховеями! И, вероятно, дома его уже зачислили в погибшие, вероятно, что никто не ожидает увидеть его живым. Это бодрило и придавало духа, ибо он знал: как радостно для всего муравейника возвращение после длительного отсутствия всех блудных его сыновей! Из сокровенных потаённых запасников достаётся для них самое питательное и вкусное из еды, дабы восстановились их силы, дабы почувствовали они снова благотворный дух родного крова, его целебное заживляющее раны влияние!

Солнце уже зашло, и передвигаться становилось всё труднее – холод сковывал члены, проникал в тело. И, хоть и хотелось муравью преодолеть в этот, возможно, последний день его длительного непростого путешествия как можно большее расстояние, но было ясно, что ночёвки не избежать, и он стал искать расщелину поглубже, так как мелкие уже не спасали. Забравшись в одну из таких, завернувшись в жухлый кусочек травинки, издававшей привычный аромат сухого сена, он свернулся калачиком и тут же устало и блаженно уснул. Сны его в эти дни путешествия не отличались разнообразием: ему всегда снился муравейник и коллективный труд по его жизнеустройству, труд нелёгкий, труд от рассвета до заката, но без него, без его благодатного объединяющего влияния никто из муравьёв не мыслил себе жизни. И не мог знать горемычный измождённый труженик-боец, что мороз в эту ночь будет так силён, что никакая даже самая глубокая щель не укроет его от проникающего на метровую глубину смертоносного дыхания. Не мог он знать, что уснул, чтобы больше не проснуться. Не мог он также знать, что его высохшее, лёгкое как пушинка тельце, завернувшееся в травинку, вымытое из щели водой талого снега нескорой следующей весны, тёплый ветерок поднесёт совсем близко к родному муравейнику… Но где-то в подсознательных глубинах его муравьиной сущности вместе с калейдоскопическими картинками сна бурлила и жила та убеждённость, та уверенность в истине, выраженной в книгах далёкого и непонятного ему существа – человека Сенеки, – и  которая без всяких книг известна сущностным  глубинам любого живущего, независимо человек он или муравей. Эта истина гласит: «Есть перерывы, а гибели нет!».

И вскоре молодой, по-весеннему жизнерадостный муравей, только недавно вылупившийся из яйца и впервые покинувший внутренние пределы своего муравейника,  нетерпеливо, едва на несколько секунд остановившись, чтобы произвести сяжками исследования, и не найдя ничего достойного внимания, заспешит мимо безжизненного, поднесённого утренним ветерком сухого остова, который когда-то ему же и принадлежал! Воистину, так: «ЕСТЬ ПЕРЕРЫВЫ, ГИБЕЛИ НЕТ!»»…

                                                                       Конец.

 

                                                                                           16 час 11мин 31 марта 2013!

Книга (отрывки) 13

5. Тёплая компания  

 

Когда в оживлённой непринуждённой атмосфере общения, подкреплённой вкусным и обильным до изнеможения застольем, все осоловели и сделались бесконечно добродушными и невообразимо философствующими, когда пошёл разговор о вещах серьёзных и пустых одновременно, когда у всех без исключения появилось непреодолимое желание и соответствующий настрой непременно родить в споре истину, вспомнили, наконец, об особенном статусе Соболевского и Валько. Никита Иванович Брагин первым сообразил об этом, первым спохватился.

- Пётр Николаевич! Виктор Сергеевич! - произнёс он расслаблено, слегка заплетающимся языком. - Я смотрю, вы так вкусно и с аппетитом уплетали всё, что на столе! Нам-то, грешным и земным, не мудрено…, и, так сказать, по статусу положено… К тому же такой вкуснятины я в жизни не едал! Никак в Викторе Сергеевиче не предполагал таких выдающихся кулинарных талантов! …Но вы же… Вы же в этом не нуждаетесь? А? Или как? Или я ошибаюсь?

Оба обличённых добродушно переглянулись.

- Мы действительно в этом не нуждаемся! - улыбаясь, ответил Пётр Николаевич. - Но порой приятно, чёрт побери! вспомнить былое, вспомнить вкус изысканных яств, да в хорошей компании тряхнуть стариной! Это – как вспомнить молодость, пусть и ветреную, пусть заблуждающуюся, но этим и очаровательную! К тому же представьте себе полотно художника, на котором он изобразил весёлую, оживлённую трапезу, с тостами и винопитием, и на котором мрачными красками были бы им изображены две насупленные белые вороны, портящие всю картину самим своим видом и обособленностью от других персонажей!

- Та, до того ж, мої кулінарні таланти ви, Микито Івановичу, дещо перебільшуєте! Усе це, що ми з вами їмо і п’ємо, все було зготовлено у їдальні…

- Да я им рассказывал вкратце…, - лениво вставил Пётр Николаевич.

- Навіть овочі й ті визріли самі на городі – а я тільки зібрав, кури знесли яйця – а я тільки забрав, - засмеялся он такому каламбуру. - Ось так!

            Громкий смех всех сидевших за столом был оживлённой похвалой его наполовину поэтической остроте. Оживлённость эта всё возрастала, как в любом добром застолье – хмель кружил головы, языки развязывались, любовь его участников друг к другу и ко всему миру, к совокупным и частным его проявлениям, крепла. Не был весел, а, наоборот даже, был как бы несколько отстранён от общего гомона, от колеблющейся тональности хора голосов своих товарищей, лишь Фёдор Михайлович Бут. И этому причиной была не только особенность его натуры, которая состояла в том, что чем больше он пьянел, тем больше замыкался в себе, тем меньше становился разговорчив, в лице приобретал всё больше хмурой мрачности и как бы недовольства. Причина была в том, что хоть и доброй была украинская горилка, которой угощал их Виктор Сергеевич, хоть и невероятно вкусными были все без исключения блюда на его столе, хоть и сидели они в располагающей тиши уютного двора, в тени навеса и раскидистых пахучих груш, но какой-то гвоздь, какая-то заноза в душе, если не сводили на нет, то изрядно смазывали ту картину всеобщей гармонии и благодушия. И во всё время трапезы Фёдор Михайлович пытался разобраться в том своём чувстве, пытался отыскать тот гвоздь, выдернуть ту занозу. Эти искания, эта внутренняя работа, происходящая в сокровенных глубинах его душевного кладезя, не осталась незамеченной внимательным и острым взглядом Валько.

            - Ну! что, друже мой любезный, что товарищ мой старый! - задушевно и ласково приобнял он его за плечи, переходя на русский язык. - Что сидишь, понурившись? Пошто головушка закручинилась, думы думая?!

            Бут посмотрел на него абсолютно трезвыми грустными глазами. Затем, отвернув лицо, долго молчал.

            - Знаешь, Витя, не могу поверить во всё это! - наконец произнёс он с каким-то отчаянием в голосе. - Кажется, что вот-вот проснусь от какого-то сна или гипноза! Не могу поверить, что вижу тебя живым здоровым после того, как видел в…

           

- В гробу! - весело досказал застрявшее у друга в горле слово Виктор Сергеевич.  

            - И потом, все эти грядки, огородики, огурцы, помидоры…, - словно не слыша его, продолжал Бут, морщась, как от чего-то кислого. - Что это?! Неужели всё то, что ты заслужил за свою жизнь? Неужели такого достоин по своей кончине талантливый руководитель? Неужели многолетнее служение, без отпусков, без благодарности, изо дня в день отдача всего себя …так оценивается …здесь? …Стало так обидно и за тебя, и за себя, и за всех нас!

            Облокотившись на стол, рассматривал Виктор Сергеевич своего товарища. Рассматривал взглядом, наполненным печалью и сочувствием, соучастием и затаённой болью, взглядом в котором явственно сквозила неземная мудрость и знание чего-то такого, чего людям знать далеко не всем дано.

            - Эх, Федя! - с горечью в голосе, опустив голову, тихо вымолвил он. - …«Написано «не искушай Господа Бога твоего»»*! …Самое главное в жизни человека – понять, кто он есть такой! И найти (помнишь, как в той песне Высоцкого?) свою колею, которая бы соответствовала этому пониманию, и которой бы соответствовал он сам! Нелеп и смешон человек, попавший не в свою колею… И если занимаешь место, которое ниже того, что достоин, которое не соответствует уровню твоей иерархии в мире людей… Да, да! Не смотри так удивлённо – все незримо подлежат такой сортировке, все невидимо находятся на одних, или близких, или разных этажах вселенского здания твари! Так вот, повторяю, если занимаешь не своё место, а, скажем, будучи по существу Аристотелем, работаешь слесарем, то это, хоть и печально, но еще, куда ни шло. Хотя и можно усмотреть в таком положении то, что называется «зарыть в землю талант»… Но вот когда слесари  норовят «работать» Аристотелями, то это уже иное дело, «другой центр тяжести»! Это уже, выражаясь народным языком, – «куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй»! Проблема эта «не своего места», для человечества испокон веков актуальная, со времён исторических поднимаемая его лучшими сынами. Вспомнить только басню Крылова о незадачливых животных, возомнивших себя музыкантами. Или совсем уж древнюю шутку (вероятно, сквозь слёзы) древнегреческого философа Антисфена, в которой он советует принять постановление, «чтобы с завтрашнего дня считать ослов конями!»… Таких ослов, выдающих себя за коней, всегда хватало. Нет недостатка в них и теперь. Так и видишь, что у какого-нибудь столоначальника выскочат ослиные уши, которые, по его мнению, и по его надежде хорошо спрятаны! Словно и не слышали утверждения о том, что можно притвориться на какое-то время добрым, благородным, воспитанным, но невозможно выдавать себя за интеллигентного умного человека, ибо после первой же произнесённой вслух фразы обязательно покажутся ослиные те уши. Словно и не знают, что высокие должности делают великих более великими, а ничтожных более ничтожными…!

             Он замолчал, заметив, что говорит уже не одному Буту, а всем притихшим за столом своим коллегам, которые в полной тишине, нарушаемой только тихим ровным голосом Виктора Сергеевича, внимательно вслушивались в его слова.

            - Так что, Федя, спасибо конечно за «талантливого руководителя», за этот комплимент… Но, боюсь, что он не по адресу. Никогда таким не был, а был я вот тем самым ослом, выдающем себя за коня… Да, да! Не перебивайте, - повысив голос, поспешил он опередить некоторых, зашевелившихся в несогласии и, вероятно, желавших вставить свои опровержения такой беспощадной самокритики, товарищей. - Не перебивайте, ибо так оно и есть! Мне-то здесь лучше знать, мне отсюда виднее! И потом – тут не бывает ни переоценки дарований каждого, ни их недооценки! Всем – строго в соответствии с их заслугами! Тем более, что соответствие это определяется каждым самостоятельно, но и у всех на виду, не подковёрно, а абсолютно прозрачно! …И вот всё это, - он обвёл глазами двор и свои огороды, и сад, и плетень, - всё, что вы здесь видите – всё это и есть то, чего я заслуживаю не в людском, а в высшем своём собственном беспристрастном и справедливом понимании! Селянин я! Селянин до мозга костей! Но если вы думаете, что это меня удручает, вы глубоко ошибаетесь – это несказанно радует, это делает счастливым! Так как повторяю – главное для человека не ошибиться по отношению к себе самому, не принять себя за нечто такое, чем на самом деле и по сути не

           

            _____________

*Матф. 4:7

 

являешься! Что человека наполняет изнутри, то должно его и окружать! Только такой баланс может принести ему радость бытия! В земных же условиях существования многие, ослеплённые призраками благополучия и достатка, лезут из кожи вон, дабы занять место (чаще совсем ими не заслуженное, а правдами-неправдами добытое), место, которое им и должно обеспечить те самые благополучие и достаток. Таких-то и имел ввиду Иисус Христос, когда говорил: «Многие же будут первые последними, и последние первыми»*! И вот уже здесь, в этих, ещё не Божественных! сферах уровня Руси Бирюзовой, такое выравнивание земных искривлений и происходит. Происходит с неукоснительной справедливостью, с полным нелицеприятием! Причём по инициативе самого «искривлённого», самого запутавшегося и сбитого с толку земною непростой действительностью!

             Он замолчал и обвёл всех задумчивым взглядом. После этих его речей на его товарищей нашло какое-то тяжёлое грустное оцепенение, которое так контрастировало с тем вдохновенным задором и радостным душевным подъёмом, что были до того, и которое каждый ещё совсем недавно чувствовал в себе. Все опустили головы и заметно сникли. Первым заговорил Бут.

            - Что-то, Витя, не производишь ты впечатления «несказанно обрадованного и счастливого»! - едко заметил он. - Хоть и шуточками-прибауточками да смешками всё сыпешь, а в глазах грусть, как у той спутницы твоей селянской жизни – коровы! Какая-то неувязочка: или чего-то не договариваешь, или что-то скрываешь!

             Он, а за ним и все остальные, вопросительно и даже с каким-то укором посмотрели почему-то в сторону Петра Николаевича, который в свою очередь непонимающим взглядом обвёл всех их. Помолчав, Валько, будто говоря сам с собою, ни на кого не глядя, ответил:

            - Да нечего и незачем мне скрывать от вас что бы то ни было… И не то это место, где что-нибудь  скрывается и таится! …Грусть, говоришь. …Заметил же, наблюдательный! Ну что ж, попробую разрешить эти твои сомнения… Признаюсь – есть немного грусти, есть… По причине того, что недолго мне здесь находиться, недолго радоваться и наслаждаться этим своим удивительным «нетелесным» состоянием, этим участием в грандиозных делах Руси Бирюзовой, этими такими милыми моему сердцу обстановкой и жизненными реалиями, какие я, вместе со всеми остальными русичами, имею… Есть здесь такой контингент людей (к нему, увы, отношусь и я), которые живут наравне со всеми полноценной и наполненной жизнью, будучи, однако, всё время настороже, постоянно прислушиваясь: не зазвучит ли зовущий звоночек колокольчика?

             - Зовущий куда? - затаённым голосом, с придыханием тихо воскликнул Брагин.

            - Куда? …Да куда же, как не обратно? Куда, как не на землю, в физический мир, в органическую жизнь? - обречённо ответил Виктор Сергеевич. - Туда, где должен буду отработать те злополучные «ослиные уши», чтобы может быть уже со следующей попытки вернуться сюда, на Родину «на постоянное место жительства», в здоровое состояние «нежизни»…, если конечно не наворочу ещё чего-нибудь!

            Снова наступила пауза, воцарилась тишина. Каждый осмысливал то удивительное и малоправдоподобное, что услышал только что. И если в других условиях и при иных обстоятельствах все они вряд ли поверили бы подобной метафизике, а то и посмеялись бы над нею, то сейчас, после всего того, что увидели собственными глазами, и о чём им довелось здесь услышать, они уже не спешили огульно отрицать подобные материи, а лишь недоверчиво дивились им.

            Волошин вдруг с замиранием сердца вспомнил и понял, до него дошло, почему его друг детства Дмитрий Храмов утром сказал ему и Сомову, что он пришёл навестить не могилы родителей, а их самих, что побудило подозревать в нём сумасшедшего.  

             - И каким же образом это происходит? - спросил он.

            - А с такими вопросами вот, пожалуйста, к Петру Николаевичу! - Валько указал ладонью на Соболевского, который казалось с интересом, но беспристрастно, словно лицо постороннее, вслушивался в беседу друзей, чуть согнувшись сидя на скамье и опираясь о неё обеими разведёнными в стороны руками. Все посмотрели на него. Он же, видя, что от него ждут ответа,

 

______________

            *Матф. 19:30

 

выпрямился, положил руки на стол и бесцельным движением поправил в своей пустой тарелке вилку с ножом. Он опустил глаза и тут же их поднял, вздохнув при этом:

            - Ещё немецкий философ Шопенгауэр предрекал тому из людей, кто выяснит механику такого перехода – из духовного состояния в состояние плоти – то есть процесса противоположного процессу смерти, немалую славу! Но согласитесь, подобные вещи – это далеко не то же самое, что упасть, скажем, яблоку на голову Ньютона, тем самым дав ему толчок к открытию второго своего закона. Тут согласитесь, вещи неизмеримо более тонкие, чем тривиальная механика тел! А если дело обстоит именно так, то нетрудно догадаться, что и объяснить их неизмеримо более трудно! А потому я, вы уж простите, делать этого не буду. Но подсказку, или лучше сказать предвестие, могу дать. Всё гениальное просто! В силу этой аксиомы, открою вам секрет, что каждый из вас имеет уже готовый ответ в своей душе. И, согласно уже другой аксиоме – той, что «всему своё время», вы все обязательно узнаете о таких вещах в соответствующее время, в надлежащий час. Мало того, вы порядком будете удивлены тому, что – как это вы не догадывались о таких простых вещах!

Этими своими словами погрузив всех в грустное уныние, Пётр Николаевич замолчал, но через минуту добавил:

- …Если в моих скупых пояснениях вы обнаружили некоторую противоречивость, то спешу её рассеять: вещи простые по своей сути, зачастую бывают невероятно трудными, особенно когда пытаешься их растолковать!

- А пропустить, не услышать тот звоночек можно? - допытывался белокаменский руководитель.

- К сожалению – нет! Свой позывной услышит каждый! Ошибок тут не бывает…  

Тихий вечер, уже набиравший силы, незаметно и ненавязчиво давал о себе знать: как-то тише и миролюбивее стали вести себя куры и петух, шелест листьев на деревьях и кустах, будто готовящихся к покою, слышался мягче, но словно отчётливее, лучи медленно сближающегося с горизонтом солнца высвечивали все предметы в особенном розоватом свете, одновременно делая темнее, контрастнее и гораздо более длинными их тени. С речки неспешно, будто исполняя привычный ежедневный ритуал, потянулись утки и гуси, послышались первые перепевы лягушек. Где-то совсем недалеко, по соседству женский голос красиво запел знакомую душевную песню. Угадывалось, что та песня сопровождала умиротворённый вечерний домашний труд и приготовления всего хозяйства «ко сну грядущему». Приятно опечалились, заслушавшись.

- А не осушить ли нам ещё по чарочке анисовой?

Все оживились и с видимым энтузиазмом отнеслись к такому своевременному предложению хозяина, который, не дожидаясь их ответов, уже наполнял стаканы. Когда все чокнулись и выпили «за здоровье хозяина! за его процветание и благополучие», вдруг опомнились, что выпили за «здоровье» умершего, а вернее человека, не совсем в привычном смысле живого, и за его же «благополучие». Всем стало неловко и не по себе.

- Да не конфузьтесь! - успокоил их Валько, тыльной стороной ладони вытирая уста. - У нас ведь тоже здоровье имеется!

Он посмотрел на Соболевского.

- Просто оно относится не к органике, а к духовной составляющей… То же можно сказать  и относительно «процветания и благополучия»… Так что пусть вас такие вещи не смущают и… спасибо за пожелания!

Виктор Сергеевич по-хозяйски принялся накладывать в тарелки гостей чего-то аппетитного из ещё нетронутого огромного блюда.

- Николай! - как бы между прочим, споро орудуя большой ложкой, обратился он к одному из своих гостей, даже не посмотрев на него, а будто сосредоточив всё внимание на наполняемых тарелках.

Человек, к кому он обращался, был «завхоз района» Николай Ефремович Синельников. Тот самый, к которому следовало  бы по меткому выражению Бута «заскочить» ещё утром Виталику Храмову, вероятно, с вопросом о пунктах приёма металлолома, так беспокоящего при жизни Валько, и, как нетрудно догадаться, теперь утратившего для него всю свою актуальность.

- Николай! - повторил своё обращение Виктор Сергеевич, когда тот вопросительно вскинул на него глаза. - А ты что, греців син, не слышишь ничего, не узнаёшь?

Синельников, грузный седой мужчина, с тревогой выслушал вопрос, беспокойно уставив глаза в бывшего руководителя. Его сердце действительно уже давно было не на месте, чувствуя близость чего-то смутно неясного, но такого значимого, такого для него важного. Большая ладонь, как бы намереваясь прикрыть, невольно легла на то место на груди, где учащённо билось взволнованное его сердце.

Виктор Сергеевич, покончив со своим делом, уселся, по-доброму и загадочно посмотрев на сослуживца и мучая того паузой.

- Да это же родительница твоя! Ярославна Прохоровна поёт! - наконец выпалил он.

Николай Ефремович, слегка даже отшатнувшись, как после удара, не веря, покачал головой. Он совсем забыл, что здесь ничему нельзя было удивляться. И тот факт, что он уже два месяца, как похоронил свою мать, во владениях Руси Бирюзовой не имел земной фатальной силы!

- Ну, сходи, сходи! - мягким добродушным голосом добивал его  Валько. - А то вижу, что сердце, чего доброго, выскочит из груди! Ярославна Прохоровна, как и я, тоже в положении ожидающей возврата…

И уже вслед скорыми шагами удаляющемуся, всё не верящему, сбитому с толку Синельникову, громко и спеша говорил:

- Это по соседству! Как из ворот выйдешь – направо! Сразу увидишь свой дом! Не ошибёшься!

После ухода Синельникова, все как-то обеспокоились, с тревогой, а в глубине души и с  надеждой, посматривая то на Валько, то на Соболевского – не огорошат ли они и их чем-нибудь этаким, из разряда вон выходящего (хотя за время пребывания здесь категория эта для них и расширилась весьма существенно)? Но оба, как сговорившись, молчали, задумчиво-рассеяно посматривая по сторонам. Молчали и остальные, словно закрываясь молчанием этим от возможных новых диковинных откровений инопланетян. Ибо для них хватило, и даже более чем! всего того, что уже было открыто! Перебор в такого рода вещах – это ясно ощущалось  – мог для каждого из них быть чреват последствиями непредсказуемыми… Наконец неспокойная натура Волошина, не терпящая продолжительных неловких пауз в разговоре и к тому же интуитивно чувствующая необходимость смены темы, перевода её в русло приземлённости и спокойной обыденности, снова вознамерилась дать о себе знать. Помогли ей в этом возвратившиеся с водных своих процедур гуси и утки, гоготанием и кряканьем настоятельно потребовавшие к себе внимания, которое спохватившийся хозяин и поспешил им уделить.

- Виктор Сергеевич! - обратился Александр Яковлевич к Валько, хлопотно загонявшему птиц в их жилища. - А чем вы кормите своих пернатых?

- Да этих вот водоплавающих сейчас – летом – и кормить особо нет надобности! Сами находят себе корм в воде… - разгадав замысел бывшего подчинённого и прищурив глаза, охотно отвечал тот, помахивая прутиком в руках на птиц. - А кур – так по-разному! И просом, и кукурузой, и пшеницею! …Кто когда-либо бывал на Черкасчине или Полтавщине, да не сейчас, когда там разруха и запустение, а если и выращивают какую-либо растительность, животных и птицу, то  накачивают их всякой химией…, а в те годы, когда там ещё процветали колхозы, в советское время… Так вот, кто там бывал, тот не мог не заметить, что и яйца, и сало, и мясо, и молоко там невероятно вкусные! Всё зависит от кормов, а значит от земли! Там же сплошной чернозём!

- Виктор Сергеевич! - хитро продолжал Волошин свой отвлекающий маневр, уцепившись за подвернувшуюся так кстати тему. - А вы как думаете о событиях на небезразличной вам Украине? Следите за ними? И что теперь можете сказать о своей малой родине?

- О! Та то вже дуже болюча тема… и непростая для меня. Что ж тут теперь скажешь? Только одно: побалуются хлопцы…, понапихают в карманы и за пазуху – да за бугор! А оставшиеся почухають потилиці, покряхтят, поохают и назад к маме – к России! Также и все эти чухонцы прибалтийцы. Европа – Европой, а Россия под боком! Одним словом лет через 20-30 всё будет на своих местах, все будут дома. Тем более, что и явление Руси Бирюзовой, которого вы теперь очевидцы, очень тому поспособствует… А сейчас с болью приходится наблюдать явления другого порядка – семена разложения и деградации, густо посеянные исконными врагами России, дают пышные всходы! Разделяй и властвуй! Разделить-то разделили – удалось мерзавцам! Предполагают и вволю повластвовать! …А удалось потому, что смогли насадить измученному в различных социальных экспериментах нашему человеку идеологию  закона джунглей. Вроде суждений того купчика из забавного старого фильма («Женитьба Бальзаминова», помните?), который говорил: «А я считаю, что человек, не способный заработать денег и вовсе не должен жить на свете!». Вот так вот! Вот воззрения подобных купчиков и удалось насадить… Размножились такие, словно мошкара, расплодившаяся в таёжных дебрях! Берёт числом! Медведя-добряка способна заесть! Она теперь рулит, эта мошкара, она теперь решает, кому жить, а кому нет. Ей, мошкаре, теперь рай!...

Ещё поговорили о том, о сём. Ещё обсудили преобладающие в политике, экономике, культуре тенденции на постсоветском пространстве. Задались вопросами: почему всего за пару десятков лет преобладания в жизни «мошкары», её доминирования произошёл обвал во всех отраслях, обрушение во всех сферах, невиданная, словно после войны, убыль населения? Сошлись на том, что ещё немного, ещё столько же лет их засилья и русская земля будет напоминать выжженную, как после набегов Мамая, пустыню… Но разговор уже не был наполнен светом того оживления, не обладал зарядом той жажды знать, что присутствовали до того. Проходил он как-то вяло и механически. Вернулся Синельников. Вид его был каким-то потерянным, но вдохновенным. В глазах явственно читались противоречивость чего-то радостного и одновременно озабоченного, беспокойного.

Наконец Фёдор Михайлович Бут, чувствуя, что неумолимо подходит тот час, когда  следует сказать прощальные слова, чувствуя, что загостились, что пора и честь знать, решительно повернулся в сторону Петра Николаевича и, глубоко набрав в лёгкие воздуха, произнёс, глядя тому в глаза:

- И последний вопрос… Как вы нам посоветуете обо всём этом докладывать начальству, которое – я в этом не сомневаюсь – уже наслышано, уже знает, уже готово поспешить вслед нам примчаться сюда, чтобы самолично выяснить – что же произошло и почему? чтобы разносить и метать молнии? Неужели нам оправдываться, опираясь на ваши слова, на всё то, что вы нам здесь рассказали, которое, вы уж простите, смахивает на небылицы, на сказки? И если воспользоваться для объяснений  таким материалом в нашей среде, то засмеют, а то и с работы попрут!

- Ну… Я не знаю, - уныло и как бы разочарованно протянул Соболевский. - Простите, но в таких делах я вам не советчик! А вы следовательно боитесь, чтобы не засмеяли? Хм… К тому же у вас есть и такой вариант, как никому ничего не объяснять и не давать отчёта. Остаться среди родных и близких, которых вы непременно здесь повстречаете, - он посмотрел на Николая Ефремовича, чуть не вскочившего при этом с места, - среди людей свободных! Свободных не в силу формальной буквы бумажной конституции, а по фактическому и естественному для человека закону Бытия, в котором нет места чинопочитанию и карьере!

Чиновники кисло переглянулись между собой и …обнаружили, что находятся на том же месте у «лесного КПП», откуда они начинали своё путешествие. Сомов с коллегами так же суетились, тщетно стараясь преградить всё увеличивающемуся, несмотря на сумерки, потоку людей путь внутрь Сферы. Автомобилей, мотоциклов и велосипедов, брошенных их владельцами и замерших в грустном ожидании, неуклонно прибавлялось. Они в беспорядке были покинуты вдоль дороги и просто между деревьев в лесу. Удивившись напоследок своему мгновенному и синхронному перемещению, экскурсанты с некоторым облегчением вздохнули, что снова вернулись в привычную атмосферу жизни.

- Давай – к тебе! - быстро и сквозь зубы бросил Бут Волошину, решительно направляясь к машине. Все коллеги поспешили сделать то же.

 

          6. Взмёт    

        

Физический человек… Его предназначение – послужить материалом, тем гумусом, на котором произрастёт нечто самобытное и неповторимое, гумусом, в недрах которого зачинается, а впоследствии и распустится прекрасный цветок! Из него – человека плотского – должен вызреть и родиться человек духовный! И такое рождение из человека Человека может состояться лишь тогда, когда к первому приходит осознание жизни не только и не столько как радостной феерии, сколько прочувствование и переживание в ней  трагедии, ощущение её печали, её боли, когда он с содроганием в сердце открывает в ней эту сторону и начинает уподоблять жизнь ходьбе босиком по битому стеклу – каждый шаг кровоточит, каждое движение – сжав зубы! Вся Вселенная вибрирует волнами этой изнанки бытия! Каждый атом пронизывается ними! И деться от этого некуда! Некуда уйти, некуда убежать! Многим, раскрывшим секрет изнанки, хотелось бы сделать это, и они скорее предпочли бы раствориться во мраке небытия, кануть в его бездне, чем быть участниками такого кровоточащего действа, как жизнь, как бытие! Если же предположить такую (на самом деле невероятную и фантастическую) вещь, как реальное исчезновение*  хотя бы одной самой малой частицы, входящей в состав Вселенной, будь то атом или мушка дрозофила, следствием этого было бы неотвратимое исчезновение и самой Вселенной! Такое её устройство и говорит нам о феноменальном взаимном переплетении всего со всем, о зависимости каждого от каждого, а также об абсолютной ценности абсолютно всего – от бесцельно гонимой ветром пылинки до  гения Ломоносова!

_____________

*не путать с исчезновением мнимым – со смертью – ибо, как в соответствии с законом сохранения энергии, энергия никуда не исчезает, а лишь переходит в другие состояния, так и материально-духовные образования не исчезают, они лишь тоже переходят в иные состояния.  

 

                                              

*                     *                      *

Виталик всё не мог привыкнуть к тому состоянию всеохватывающего счастья, которым он был наполнен до самых крайних пределов естества! И, наверное, если бы что-то подобное пришло к нему тогда, когда он был человеком физическим, то тело, не выдержав, взорвалось бы, разлетелось на мелкие кусочки от того преизобилия радости и ликования, что его распирало! Да, раньше он тоже иногда и редко – на какие-то мгновения – впадал в подобную неожиданно заполнявшую душу эйфорию. Но мгновения те так же быстро исчезали, как и являлись, вытесняемые злобой дня, серыми образами повседневности. То были предвестники его нынешнего перманентного счастья, его вдруг возникшего (за какие заслуги?) состояния чистого ключа, бьющего из недр родимой почвы, из её родниковых глубин. То были гонцы, приносившие добрые, долгожданные, наполняющие надеждой вести из милого края неземного! Из края, в котором – он незыблемо в это верил – жили и будут вечно жить все те, кто были бесконечно ему дороги, без кого жизнь была бы безрадостной и серой и даже была бы едва возможной, была бы невмоготу, если бы не прочно в ней укоренённая убеждённость в новой встречё – прекрасной, счастливой и бесконечно радостной! И вот – он сам уже в этом сказочном краю! Нет, нет! Это – сон! В это невозможно поверить! Да разве такое в принципе представимо? Чтобы в любую минуту, стоит захотеть! можно повидать маму, бабушек и дедушек, многих друзей милого детства? Чтобы тебя повсюду, куда ни ступи, окружало всё то, что и должно тебя окружать, что было в самом сердце, что было близким, привычным, без которого не обойтись, близким настолько, что казалось живым, а привычным в той же степени, как собственные руки или глаза?

Первой, кого Виталик увидел, когда Панова и Соболевский мягко сопроводили его в Сферу,  тут же куда-то исчезнув, была его мама – Мария Ивановна! Она стояла у ворот до боли откуда-то знакомого красивого величественного дома и,  всматриваясь вдаль, встречала его, своего сына, устало возвращающегося из долгого нелёгкого странствия. И он, ускоряя шаг, переходя на бег, всё не мог оторвать взгляда от её родного лица, так хорошо до мельчайших чёрточек видимого. Вот её добрые, такие знакомые, излучающие бесконечную любовь и грусть, глаза, её радостно улыбающиеся, что-то едва шепчущие губы, её чуть приподнятые и придающие лицу простого, слегка истомлённого выражения брови, все её милые морщинки, синеватые жилки на висках…! Нет! Это трудно вынести! Это выше сил! Крепко заключив мать в объятия, сын долго покрывал поцелуями её глаза, и губы, и те морщинки! А затем, опустившись на колени и ещё крепче прижав к себе, целовал чуть взбухшие бороздки вен на её руках, которые он так долго не видел, за которыми так истосковалась его душа! У обоих текли тёплые слёзы, у Марии Ивановны дрожал подбородок, но вся она светилась счастьем!

- Родная! Родная моя мама! - всё повторял Виталик, когда, поднявшись с колен, снова уже не так бурно и горячо, а ласково обнял мать, со счастливой рассеянностью осмотрелся кругом.

Лишь тогда он заметил, что за их трогательной встречей следили несколько пар грустных  улыбающихся глаз. В глубине тенистого двора, наполненного дурманящим запахом цветущих лип, выстроившихся вдоль прекрасной деревянной ограды, обвитой хмелем и плющом так, что резных дубовых реек среди их густой листвы почти не было видно, за широким добротным столом сидели его отец Дмитрий Григорьевич Храмов, бабушка Надежда Ивановна и дед Григорий Леонтьевич, которого Виталик знал лишь по фотографиям. На их лицах читались те чувства, что их переполняли: и радость, и добрая печаль… Тепло обнявшись и расцеловавшись со стариками, которые на самом деле были совсем не старики, а свежие подтянутые, излучающие здоровье люди цветущего возраста, Виталик обнял и отца:

- Ну – партизан! Ни дать ни взять – разведчик! - подначил он. - Только твои таинства я заметил уже давно! Уже с полгода (правильно?) вычислил, что какой-то батя мой не такой, что-то с ним не то!

- Да ну! - как бы удивлённо смутившись, опустил глаза тот. - Вот незадача!

В таком шутливом ключе разговора, в родственной невероятно тёплой и уютной атмосфере все расположились за столом, обмениваясь друг с другом добрыми любящими взглядами, словно ещё никак не насмотревшись, словно желая этими взглядами впитать в себя всю радостную свежесть первых мгновений долгожданной встречи. И через несколько минут у Виталика уже было глубокое убеждение, что всё это и есть то его настоящее, что всегда в нём и было, что надёжным компасом вело его сквозь дебри жизней, что придавало сил, что вселяло надежду. Через несколько минут ему казалось, что в тех самых жизнях он лишь сюда неосознанно стремился, лишь сюда его влекло неодолимое подспудное желание: быть дома! Через несколько минут он, жадным взглядом рассматривая всё вокруг, с восторгом узнавал как старых добрых и приветливых своих друзей все мелочи двора, всё-всё – вплоть до чуть расшатанного сучка в перилах ступенек красивого милого крыльца, до знакомых камушков на протоптанных тропинках в сад и на задний двор, по которым он когда-то резво носился в играх своих прежних детств! И родители, и бабушка, и особенно дед Григорий, которого он не застал в своей жизни, здесь предстали перед ним совсем в ином, чем там, в биологизме, свете – в том самом свете «нежизни», что полнее и насыщеннее, и радостнее самой яркой жизни, в том нетленном и вечном свете, который именно поэтому был до боли ему понятным и знакомым, близким и неотъемлемым! Перед ним вдруг открылись отчётливо и ясно все те переплетения их «былых встреч», восставших прозрачной картиной из толщи лет, из глубины времени, подобно тому, как Сиддхартхе Гаутаме после 49 дней медитации под деревом Бодхи явились воспоминания о всех его предыдущих существованиях.

Виталик уже даже не предвидел, не предчувствовал, а почти наверняка знал, что через минуту сюда во двор нагрянет ватага его друзей-товарищей, которые лишь потому до сих пор не пришли, что тактично дали ему время встретиться с родными. Игорь, Толик, Женька, Колька заполнят своими весёлыми голосами пространство вокруг, станут обсуждать что-то, лишь им одним известное и для них одних важное, как будто только вчера они расстались. Как будто ещё вечером они бегали на речку купаться в её тёплой, пахнущей тиной и нагретой за день солнцем воде. Как будто и не было долгих – в годы, в десятки лет – разлук!

И всё случилось именно так… Всё происходящее неуклонно приобретало для него черты того, во что верилось с трудом – и в силу своей маловероятности, и в силу чрезмерной наполненности ощущением преизбыточного счастья, и ещё потому, что просто захватывало дух!  После долгого общения с родственниками и не менее долгого бесцельного, оживлённого странствия с товарищами по округе, во время которого они, спеша и наперебой высказывали друг другу обо всём, что с ними произошло в те как-то вдруг ставшие удивительно незначительными теперь годы их разлуки, Виталик вернулся домой и всё ещё озадаченно узнал, что по земным часам прошло всего лишь несколько минут. Узнал также, что его ждало первое задание в одном из аэропортов страны, выполнять которое он с охотой и поспешил…

                                              

*                     *                      *

Люди, прибывавшие в Сферу сотнями, потом тысячами, количество которых с каждым днём увеличивалось в геометрической прогрессии, подобно Виталику Храмову, поначалу не решались придавать статус реального тому, что с ними происходило. Они робко относили все те дивные вещи, вдруг окружившие их и сразу же прочно ставшие неотъемлемой составляющей их новой жизни, к чему-то гипнотическому и чудесному, к чему-то такому, во что боязно поверить. Тот подъём физических и душевных сил, тот преизобилующий прибыток здоровья и бодрости, которые испытал Фёдор Михайлович Бут со своими товарищами и коллегами, испытывали абсолютно все, оказывавшиеся внутри. И только такое оздоровление их физического естества, которое не могло быть ни с того, ни с сего и которое каждый не мог и надеяться ожидать в земных условиях, заставляло их поверить и с радостью принять факт начала фантастической и новой жизни. В отличие от чиновников никто не собирался покидать так неожиданно свалившуюся на них территорию массового счастья, радости и  любви и возвращаться в нездоровье своего тела, в ущербные реалии своей жизни, в тусклое её прозябание. Наоборот! Исключительно все, с восторгом отмечая такие благостные перемены в себе и близких, в окружающем, спешили немедленно включиться в общую жизнь, в коллективную работу, торопились как можно быстрее оправдать счастливый жребий, столь неожиданно и чудесно выпавший им. И если так поступали люди относительно здоровые, то что же говорить о тех, кто исстрадался с костылями и в инвалидных колясках, кто измучился бесконечным приёмом лекарств, кто был истерзан ежегодными, почти не приносящими никакого облегчения, операциями, кто безнадёжно смирился со своим ужасным положением до конца дней больного! Здесь они заново рождались. Здесь к ним приходило такое телесное и психическое  состояние, о котором они уже не смели и мечтать. Здесь они воспаряли духом, загорались желанием полнокровно жить и полноценно трудиться. Здесь они обнадёживались не получать жалкие и унизительные подачки, которые иногда бросались им в прежней их ущербной жизни, а уже отдавать – отдавать с радостью и от души! Они спешили наверстать, как им казалось, упущенное, спешили стать полезными людьми, а не тем балластом, которым, по их убеждению, они были до этого, были всю свою искорёженную жизнь!

Кроме всего того, что касалось невероятного оздоровления их тела и души, другой фактор, не менее, а ещё в большей степени, делал их, как и всех остальных, счастливыми, одаривал той радостью, которой не могли одарить их никто и нигде. Это те уже упомянутые встречи с дорогими людьми, ушедшими из жизни, встречи, на которые в суете земной никто из нас не надеется, в которые в подлунном мире мало кто из нас верит. Сколько отчаянно-радостных возгласов было слышно повсюду в связи с этим! Сколько счастливых слёз, вызванных такими чудесными событиями, было пролито! Трогательные и сердечные до обморока, до потери сознания такие встречи, со своими умершими были и у великого скептика Станислава Фомича Коростелёва и его близких, и у Татьяны Алексеевны Тонковой, её дочери Нины, зятя Василия и внучат, и у семьи Валько…  Да все люди здесь наполнялись и зачаровывались радостью таких встреч, как живым эликсиром, как нектаром чего-то вечного и незыблемого, как чувством нерушимой уверенности в светлой и прекрасной своей потусторонней будущности! Это способствовало тому, что все здесь обретали крылья веры, все загорались пламенем перерождения и возрождения, ко всем приходило неодолимое чувство покаяния и покоя, душевного умиротворения и катарсиса! К тому же это накладывало ясный отпечаток какой-то почётной и торжественно-радостной ответственности, некий тяжёлый и одновременно невероятно лёгкий, возносящий  турбулентными своими вихрями над всем земным, груз!...

Словом внутри закипела такая работа, всё там так завертелось и забурлило деятельностью, что подобного энтузиазма не ожидали и сами устроители действа. И так как все прибывающие были людьми плотскими, то им, естественно, требовались и жильё, и питание, и одежда. Во всём этом недостатка не было, вся эта материальная сторона не могла быть дефицитной, поскольку решались подобные вопросы путём высочайших неземных технологий. И хаоса, неразберихи, несмотря на массовое переселение людское, как нетрудно предположить, тоже не было. По той причине, что не было недостатка в помощниках, перешедших в состояние «нежизни», то есть тех, чьи возможности были несравнимо выше возможностей человеческих, тех, кто в буквальном смысле были «один в поле воин»! Кроме почти всей семьи Храмовых, тут уже были и трудились, что называется в поте лица, многие из друзей и одноклассников Дмитрия Григорьевича – и те, о которых было упомянуто, и о которых не сказано ни слова. Сашка Кораблик и Сергей Берест, Боря Ярыгин и Соня Бостан, множество других, кто с чувством радости, оптимизма и бесконечной благодарности перешли уже по ту сторону биологической жизни, кто успел за разное время, предоставленное в их распоряжение, почувствовать ту разницу состояний, ощутить глубину той пропасти, что разделяет их. С помощью таких добросовестных ассистентов, рвущихся к работе и ради неё самой и ради помощи близким, помощи всем людям, соблюдались самые строгие порядок и организованность, находились самые оптимальные разрешения тех или иных ситуаций. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из прибывших был в праздности или растерянности, не зная, чем ему заниматься или что ему делать, о котором бы забыли или что-либо в отношении которого упустили. Всякий, попадающий внутрь, с первых же минут был осведомлён о своих функциях и обязанностях, о сфере своей деятельности, о поставленных перед ним или его группой задачах и порядке выполнения тех задач. А учитывая то состояние души и тела, что были насколько это возможно описаны выше и которые были с восторгом замечены районными чиновниками, но, увы и к удивлению, проигнорированы ними, учитывая множество благих нюансов помимо того, можно себе представить какой силы энтузиазмом и вдохновением были охвачены почти все без исключения переселенцы! Слабую степень выражения чего-то подобного можно усмотреть в советском фильме «Кубанские казаки». Как и там люди работали с песней, со смехом, в удовольствие! Им приносило радость всё – сама работа, общение между собой, природа, здоровье тел, легкость дыхания! Короче говоря, счастье, переполняющее всех было настолько бросающимся в глаза, что от того было даже как-то неловко!

Всё потрясало! Всё приводило в восторг! И изобилие сказочно-великолепного жилья, в которое не верилось! и изысканная гурманская пища, вкусная и здоровая, и люди, становящиеся с каждым днём как братья и сёстры близкими, и непривычность чувства полного безденежья, и дух захватывающего чувства полной здесь ненужности и даже нелепости всего, что связано с деньгами, с вознёй по их добыванию! Ибо труд здесь, как в тех земных мечтах о коммунизме, был не ради вознаграждения, не эквивалентом некой денежной суммы, а естественным и неотъемлемым наполнением жизни, её необходимейшей составляющей, которая кроме того являлась подтверждением высокого человеческого статуса. Ведь  животным неведома радость свободного творческого труда, его возвышающая и облагораживающая суть. Неведомо это, увы, и животным о двух ногах, некоторым весьма многочисленным представителям Homo sapiens (по этой причине представителям скорее чисто номинальным!). Немало и таких проникали в Сферу, лелея надежды на лёгкую жизнь, сплошь состоящую из праздного времяпрепровождения, такого вожделенного для их пустого никчемного естества. Попадали сюда и множество тех, кем двигало любопытство, желание подсмотреть и выведать: «Чего же это там у них деется?», множество разного толка авантюристов, которым без разницы – в Гималаи на поиски Шамбалы, на дно океана в стремлении отыскать останки Атлантиды или в сердце пустыни Гоби отрывать из песка руины древних городов. Встречались среди них и такие, о которых предвещающе говорил Пётр Николаевич, как о любителях поживиться, прикарманить то, что плохо лежит. И всем им, несмотря на то, что их помыслы и вожделения не были тайной за семью печатями, а хорошо просматривались и читались, был дан шанс, была предоставлена возможность попытки преодолеть те их порочные наклонности, перебороть самих себя. Большинство из них, как и ожидалось, не воспользовались тем шансом, не хватило им некоего жизненного разбега (духовного опыта?) для того, чтобы набрать ту первую космическую скорость, что преодолевает гравитацию земного-животного и выводит на орбиту в Космос человеческого. И это после того, что они имели возможность вокруг себя видеть, что они могли ощущать в самих себе! Вероятно, всё то кипение жизни, весь тот творческий энтузиазм и окрыляющее вдохновение труда, которое они с удивлением встретили здесь, в Сфере, воспринимался их затаённым и себе на уме сознанием, как загадочное, им чужеродное массовое помешательство. Воистину достойно удивления это существо – ветхий человек, человек пещерный! Его подпольной душе, как писал ещё Кьеркегор, намного предпочтительнее и милее лачуги и подвалы, чем уготованные для него дворцы! Поэтому, как опять же предвидел Соболевский, набив котомки, сколько можно было унести (увезти-то было не на чем!) всем тем, что в их понимании могло иметь ценность, они благополучно и беспрепятственно освободили Сферу от собственного присутствия, тем самым сведя на нет наличие уродов в семье и ложек дёгтя в бочке мёда.

Когда же в Сферу пытались внедриться люди с совершенно неприемлемым для человека шлейфом прошлого, то подобные попытки строго и решительно пресекались. Таким образом, заключённое ею пространство стремительно наполнялось людьми со светлыми или просветлёнными душами, с сердцами добрыми и любящими, с неиссякаемой направленностью искренне и широко отдавать и делиться с другими всем, что имели. Отсюда исходило и неуёмное их желание быть деятельными, занятыми, полезными, ибо только через эту неустанную деятельность, через напряжённый труд могли они реализовать свою жажду отдачи, жажду поделиться со всем белым светом тем наполнением, что в них было, тем добром-благом, что они в себе несли.

Касательно же самой трудовой деятельности, то была она чем-то средним между высокой творческой и упрощённой физической. Была она к тому же градуирована на несколько классов, располагавшихся в соответствии со степенью своей сложности между двумя этими полюсами.  Способности и наклонности каждого прибывшего, его потенциальные возможности, в точности и безошибочно определяемые, позволяли подобрать ему то поприще, которое могло максимально приносить всем пользу, которое и ему самому было бы в радость и удовольствие. Таким вот образом, по такому принципу организовывались подразделения, в свою очередь включавшие в себя множество разветвлений – групп, бригад, взводов и т.п. Они обнимали и обеспечивали все те нужды, что обступают жизнь плотского человека (куда от этого деться!) со всех сторон: жильё и питание, учёба и досуг, воспитание детей и забота о старшем поколении. Особняком стояли эстетическое и духовное обучение и совершенствование.

Жильё, хоть и представляло собой совершенно невообразимую и даже по земным меркам немыслимую картину, всё же требовало некоторого ухода и хозяйского глаза. Великолепие просторных, светлых и уютных квартир в столь же великолепных «выстроенных» из роскошных естественных материалов архитектурных сооружениях, которые язык не поворачивался назвать домами, было рассчитано на такой век, что на два порядка превышал продолжительность средней человеческой жизни (то есть имело «гарантийный срок эксплуатации» в тысячи лет).  И хоть  не было никакой возможности, чтобы что-то там сломалось или вышло из строя, всё же всё это требовало какого-то минимального внимания к себе. К тому же, по причине стремительного роста населения Сферы, столь же стремительно росло и количество жилых строений, требовавших к себе такого внимания. Этим и занимались жилищные взводы по благоустройству кондоминиума.  

Стоит также отметить, что увеличивающееся количество теремов и палат, дворцов и храмов, не только жилого, но и самого разнообразного и широкого назначения, хоть и меняло ежедневно и существенно вид поселений и городищ, но планировка и расположение этих всех сооружений была чрезвычайно тонко и обстоятельно продумана. За всем просматривался такой опыт и вкус в подобных вещах, все архитектурные строения так дополняли друг друга, так сочетались и гармонировали между собою, так органично сливались с естественным природным окружением, что впервые попадавший сюда  переселенец поначалу даже терял дар речи. Особенно, когда недоверчиво-восхищёнными глазами рассматривал помещение, где ему предстояло жить. И его можно было понять, ибо не каждый день переселяется русский человек из хрущёвки, коммуналки, барачного дома в дворцовые апартаменты! А помочь ему в них освоиться, так сказать вручить символические ключи от квартиры (в настоящих-то никакой надобности не было за полным отсутствием замков в дверях) и было делом работников тех уже упомянутых выше взводов по благоустройству кондоминиумов. Они же на первых порах обучали массы всё прибывающих новосёлов азам перемещения из любой точки Сферы в любую же другую с помощью необычных и невиданных никем из них ранее пространственных коридоров-связок (ПКа-эСов), обучали пользованию не меньшими диковинами – местами локальной невесомости (МЛН) и местами антигравитации локальной (МАЛ).

Таким образом, как уже говорилось, всё было пронизано, всё кипело работой, учёбой, освоением нового и необычного! Сопутствовал бурному тому вдохновению, в буквальном смысле подпитывал его и кормил прекрасно организованный и налаженный процесс снабжения людей питанием, о котором уже было вскользь упомянуто. Как нетрудно догадаться, сельского хозяйства, крестьянского уклада, как таковых не было. Этот фундамент и основа пропитания землян в силу своей тяжёлой архаичности, в силу зависимости от многочисленных факторов и природных условий не мог быть использован в Сфере, люди которой хорошо владели высокими технологиями выращивания пищевых материалов растительного и животного происхождения, из которых готовились самые разнообразные продукты. Разветвлёнными цепями кулинарии, гастрономии, общепита, доставки заказов ведали соответственно кулинарные, гастрономические и столовые бригады.

И, конечно же, чуть ли не основное внимание, в полном соответствии с  утверждением, что духовность и гуманность общества определяется по отношении к детям и старикам в нём, следуя советскому лозунгу – всё лучшее детям! – было уделено образованию молодёжи, а также заботе о пожилых людях. Уже имелись учебники по всем предметам обучения для всех классов начальных школ, гимназий и университетов, причём количество их, учебников, варьировалось в неограниченной амплитуде. Состав преподавателей возрастал в линейной зависимости от роста числа учащихся и студентов. И, естественно, не было недостатка в зданиях самих учебных учреждений. Кроме того, в буквальном смысле дворцы спорта, дворцы творчества и культуры, дворцы пионеров росли повсюду, с завораживающей скоростью и постоянством. Процесс обучения в основе своей был классическим, то есть таким, каким он был сформирован ещё в дореволюционной России, поскольку лучшего в этой области трудно изобрести, трудно найти более идеальную парадигму. Однако же и новшеств, диктуемых временем и уровнем развития общества, было немало. И новшества те ни в какие противоречия с седой традицией не вступали, а органически её дополняли, учтиво придавали ей новых оттенков и освещённости в свете научных и духовных обретений.

Что касается поколения старшего, то особенного внимания оно и не требовало, так как не было среди его представителей ни дряхлых и измождённых, ни немощных и больных. Ибо само подпадание под влияние Сферы излечивало совершенно от всех недугов, совершенно всех поднимало на ноги, если в том была нужда. Таким образом, все люди пожилого и преклонного возраста, почувствовав здесь в себе удивительное выздоровление и прилив сил, на которые они уже давно не надеялись, о котором они не могли и мечтать, сами возмущались, когда их щадили, либо предлагали помощь. Они, что называется, рвались в бой, желали полноценно участвовать в коллективном грандиозном строительстве, на равных со всеми остальными. И вся забота о старшем поколении состояла в том, чтобы в тактичной, необидной и мягкой форме сдерживать такое их рвение и подыскивать им нетрудные виды работ и щадящие режимы её исполнения.

В воспитание поколения младшего и молодёжи было положено или лучше сказать возвращено старое доброе начало – октябрятские, пионерские и комсомольские организации. Даже их цели, их уставы были оставлены прежними, советскими, ибо в целях и задачах тех ничего, по сути, не изменилось – помощь и опора отцам и старшим братьям в построении счастливого справедливого общества, – а смысл и буква уставов тоже нисколько не претерпели изменений, кроме тех, что касались отношения к КПСС и не отношения к православной церкви. В этой части изменения были существенными. Таким образом, кроме воспитания в семьях, дети воспитывались в школах, в различных спортивных секциях, в кружках. Однако основное и определяющее они получали на евангельских уроках, на которых им объяснялся смысл учения Иисуса Христа, другие важные православные положения, вытекающие из Его учения, из апостольских посланий.

Но было бы большой ошибкой полагать, что учёбой была охвачена лишь молодёжь, а трудом только старшее поколение. Нет! Все, от новорожденного и до старика, были пронизаны абсолютно всеми сферами деятельности! Все, начиная чуть ли не с тех, кто делал только первые шаги, трудились! Просто сам тот труд взрослел по мере взросления малыша! И как тот, начиная свою жизнь со смешного потешного карапуза, вырастает затем в крепкого телом и духом человека, так и сам труд, начинаясь с лепки из пластилина уточек и медвежат, с вырезания бумажных снежинок, с постройки из кубиков различных забавных неустойчивых сооружений, постепенно усложнялся и доходил до высоких своих образцов. Главная задача состояла в том, чтобы убить праздность, лень, безразличие и скуку, этих монстров, разлагающих людей, этот бич, преследующий их общества! В силу того, и учёбой были заняты все без исключения, от млада до стара, заняты с такой жаждой и рвением всепостижения, что двадцати четырёх часов в сутки было мало! А постигать, изучать и усваивать было что! Ибо кроме таких вышеупомянутых чудес, как ПКа-эСы, МАЛы, МЛНы, было великое множество другого, не менее чудесного – экскурсии на саму Русь Бирюзовую, путешествия с помощью тех самых ПКа-эСов на другие планеты и в другие галактики, освоение таких областей знаний и таких технологий производств, о существовании которых раньше никто и не подозревал!  

Всеми такими мерами за невиданно короткий срок были созданы условия для небывалого культа здоровья духа и тела («при здоровом духе и тело непременно здорово!»), непомерного расширения тяги к знаниям, духовным прозрениям, расцвета культуры, искусства! Подъём патриотизма, невиданный даже в древней Спарте, любовь ко всему исконно русскому, своему, родному повсеместно бросались в глаза, повсюду радовали и вдохновляли! Одним словом все, кто попадал в Сферу, как бы пробуждались, как бы обнаруживали в себе то истинное и вечное, что только и делает человека человеком – беспокойство труда и творчества, неуёмную жажду знать всё больше и больше, вытекающее из неё стремление открывать новое и неизведанное, неизведанное как материальное, так и духовное! А если учесть, что такие порывы способствуют сплочению людей, их жажде делиться и отдавать, что в свою очередь приводит не только к их дружбе и единению, но даже и к любви всех ко всем, то можно себе только представить, как такое пробуждение на людей влияло! в какой степени очищающим и вселяющим надежду оно явилось для них! И вероятно те чужаки, которые не задержались здесь надолго, были недалеки от истины, когда заподозрили в жизни Сферы некое массовое помешательство. Но помешательство такое было того рода, что дай Бог любому обществу, любой стране!

                                                          (продолжение следует)